ПЕТЕРБУРГ. ЯНВАРЬ – АПРЕЛЬ 1836.
ЗИМНИЕ БАЛЫ. СУББОТЫ У ЖУКОВСКОГО.
ПЕРВЫЙ ТОМ «СОВРЕМЕННИКА»
Вступление на http://proza.ru/2024/06/15/601
Документально-художественное повествование
о Наталье Николаевне и Александре Сергеевиче,
их друзьях и недругах.
Попытка субъективно-объективного исследования.
***
«Ваш «Современник» будет «Сопотомственником». Этот термин моего изобретения;
но гения не изобретешь. Он появляется под влиянием своей звезды и продолжает жить в потомстве».
С.Н. Глинка – А.С. Пушкину. 26 марта 1836
***
«Едва ли кто из теперешних людей может составить себе понятие о том,
какому ежеминутному и повсеместному рабству подвергалась печатная мысль».
И.С. Тургенев
***
«Пушкин стал издавать журнал «Современник» для того, чтобы Россия имела хоть одно издание,
где находили бы себе место талант, знание, достоинство
и независимое от торговых соображений литературное мнение».
В.Г. Белинский
***
Начало 1836-го года не предвещало огорчений. Каменный Петербург окутан сизым зимним туманом. Сквозь него в низкое небо просачиваются дымы от печных труб. Проносятся по улицам быстрые сани, расплываются смутными пятнами огни уличных фонарей да редкие прохожие: курьеры в форменных шинелях, служанки, закутанные в шали… Господа предпочитают закрытые экипажи.
Сегодня у Александра ранний гость из Москвы, шумный и громогласный – Сергей Николаевич Глинка, круглолицый, кудрявый, солидный, пышущий неиссякаемой, несмотря на полноту и возраст, энергией. Разглядывая книги на полках, не удерживается от замечаний:
– Нехорошо, Александр Сергеевич, что изрядно-таки французов у вас! Это недруги наши, враги русской культуры и народа русского! Я сражался с ними в ополчении! А перед тем, как оставить Москву, сжёг все французские книги из моей библиотеки. Все до единой!
В этом возгласе как на ладони – ярый темперамент известной в обеих столицах личности. Плодовитый драматург и сочинитель, журналист, издатель «Русского вестника», но главное – борец с французским влиянием. Идеализируя всё русское, он превозносил добродетели русских традиций и утверждал, что слово «славяне» происходит от корня «слава».
Александр не спорит, понимающе улыбается:
– Знаю, вы пишете об Отечественной войне. Дадите материал для моего журнала?
Гость бросается с дружескими объятиями и витиеватой тирадой:
– Благое дело задумали, и на голос сердечный сердце быстро откликается, а участие души осветляет туман жизни. Наш долг – гражданский! – держаться русского направления. С радостью предоставлю вам, друг мой, «Записки о 1812 годе Сергея Глинки, первого ратника Московского ополчения". В субботу будете у Жуковского?
– Всенепременно!
– Туда и принесу! Наслышан о вашей борьбе с Булгариным, о дельных замыслах. Ваш «Современник»… – Сергей Николаевич задумывается на мгновение и продолжает пафосно, горячо: – Зная вас, я уверен! Высоконравственный журнал важен не только для нашего времени. Я назвал бы его… Да, поистине так и назову: «Сопотомственник», ибо будет он жить в следующих поколениях и для наших потомков!
***
Простившись с гостем, Александр открывает заветные тетради. А что он сам даст для первого тома? Перелистывает черновики… Отрывок «Из Шенье»?… Нет, цензура не пропустит! А если «Пир Петра Первого»? Может, не разгадают намёки:
Виноватому вину
Отпуская, веселится;
Кружку пенит с ним одну;
И в чело его целует,
Светел сердцем и лицом;
И прощенье торжествует,
Как победу над врагом.
– А пусть и разгадают, пусть! Вдруг, последовав призыву, изменят что-то для сосланных? Уже десять лет томятся «во глубине сибирских руд» милые сердцу друзья! Пущин, Кюхельбекер и с ними многие, которых знал так близко!
Что ещё напечатать? Пожалуй, «Путешествие в Арзрум» Сердце загорелось, вспоминая ту отчаянную, властями не разрешённую поездку…
«Скупой рыцарь» тоже готов и даже первую цензуру прошёл, но напечатать надо анонимно, обозначив автора одной буквой. Новому цензору может не понравиться финальный возглас Герцога: «Ужасный век, ужасные сердца!» Тоже с намёком...
Приоткрыв дверь, заглядывает Никита Тимофеич:
– Посыльный билеты принёс!
Приглашение на торжество – столетие «Princesse moustache» («усатой княгини») Натальи Петровны Голицыной. Вообще-то ей ещё лишь девяносто шесть (или девяносто семь? она и сама, наверное, точно не знает). Опасаясь, что не доживёт до юбилея, в её честь – роскошный бал. /Опасения не напрасные: она умерла в следующем году./
Одна из самых необычных русских женщин XIX века, прозванная в парижских салонах «Московской Венерой», доживала век в Петербурге, поражая величественной надменностью старости и по-прежнему резким мужским умом. По слухам, тайну трёх карт открыл ей сам граф Сен-Жермен. Дом, где она жила в Петербурге, на Малой Морской, 10, называли не иначе как Домом Пиковой дамы. Каждую среду здесь были балы, а в дни рождения поздравлять ее непременно приезжала императорская семья.
***
Ох, как дружно щебечут радостные голоса в комнатах сестёр Гончаровых! Праздничные хлопоты погружают девиц в омут сердечного волнения. Дружно перелистывают «Северную пчелу», где в каждом номере новости о том, что модно в Санкт-Петербурге.
Бал! Море движущихся лиц, мундиров, орденов, фраков, обнажённых плеч, цветов, драгоценных камней, газа, кисеи, кружев…
Томным жаром сияют южные глаза Катрин, когда в паре с красавцем кавалергардом она скользит по паркету. Александрина в роскошном платье с буфчатыми рукавами улыбается, танцуя со стройным гусаром. Натали увёл франт Вяземский, рассыпающийся в комплиментах.
Озабоченному Александру не до танцев. Они с Одоевским и бароном Розеном обсуждают журнальные дела.
– Отчего в нумере первом не будет ни одной строчки вашего пера? – пеняет главный редактор Одоевскому. – Отдел прозы нуждается в пополнении. Где ваши повести?
– «Сильфиду» дописываю, – извиняется князь.
– Всякое даяние ваше – благо. «Сильфиду» ли, «Княжну Зизи» оканчивайте и приносите. Берите пример с барона Егора Фёдоровича! Он уже завалил нас стихами и критикой.
– Ах, Александр Сергеевич! – расплывается в довольной улыбке барон. – Горжусь вашими лестными отзывами, но вижу, что вы не терпите ни в ком соперничества и мои стихи откладываете.
– Да-да, – иронически соглашается Александр, – особенно "Венценосную страдалицу". Как там у вас? «Неумолимая, ты не хотела жить!». Нет, это не будем! Зато печатаем ваши размышления «О рифме».
– Я ещё напишу статью о Несторе Кукольнике и обзор журнала «Сын Отечества».
– Хорошо, хорошо! – останавливает его энтузиазм редактор и устремляется в толпу за чьей-то фигурой. Розен делится обидой с Одоевским:
– Ах, князь, каким Пушкин бывает несносным! На прошлом вечере у Жуковского Гоголь читал своего «Ревизора»! Так представьте, он так увлёкся этим оскорбительным для искусства фарсом, что во время чтения катался от смеха!
– А вы? – в смуглом лице князя насмешка спрятана среди морщин так глубоко, что Розен, не замечая её, отвечает очень серьёзно, почти с гордостью:
– Я даже ни разу не улыбнулся! И сожалел о Пушкине!
***
Бал тем временем продолжался. В одиннадцатом часу прибыла царствующая чета. Императрицу, сверкающую бриллиантами, окружает свита льстивых поклонников, среди которых то и дело мелькает Жорж Дантес. Изнеженно изящная Александра Федоровна – шеф Кавалергардского полка, обожает красавцев, они её личные телохранители.
Николай Павлович торжественно поздравляет именинницу. Толпа фавориток вьётся вокруг него. Ах, какой у него волевой подбородок, римский нос, нафабренные усы, глаза навыкат, то голубые, то матово оловянные, то серо-стальные…
С высоты почти двухметрового роста он зорко всматривается в зал. Жаждет пригласить на танец скромницу Натали Пушкину, но её не оказалось: муж домой увёз. Как объяснили недовольному императору, от духоты нехорошо стало даме. Ну, это можно понять в её-то положении…
***
Сёстры блистали на балах и без Наташи, появляясь в сопровождении тётушки Загряжской. А Таша проводила время с детьми. Занималась с подросшей Машенькой чтением или французским. Незаметно к ним присоединялся любопытный Сашка.
Сестрёнка сердилась, топала ножкой, прогоняя. А тот упорно льнул к маминому пышному платью, повторяя за Машей буквы и слова, память у него отличная.
Кудрявому Гришутке всего годик, он уже начинал ходить, таращил глаза и неразборчиво что-то талдычил за няней, забавно коверкая звуки.
Александр старался казаться строгим отцом. Но назидания тут же сменялись нежными объятиями и поцелуями.
Потом, если не шёл в Архив, он скрывался в кабинете, принимая нужных посетителей. И главной темой их обсуждений были, конечно, статьи для журнала.
Муравьев принёс рукопись черкеса, корнета Султана Казы Гирея из Кавказско-горского полуэскадрона – очерк «Долина Ажитугай».
Восхищение в голосе главного редактора:
– Спасибо, Андрей Николаевич! Вот явление, неожиданное в нашей литературе! Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей; черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно. Ни одного слова не будем менять в очерке!
Вяземский привёл Петра Борисовича Козловского. Тучный, густобровый, с выразительным лицом просветителя и гурмана, он в прошлом году появился в петербургских салонах на костылях после аварии. И сразу стал звездой, поражая на литературных вечерах и светских раутах эрудицией и красноречием.
Вот и сейчас, заняв большую часть дивана, князь рассуждает о просвещении. Сравнивает распространение научных знаний в Европе и России – вывод неутешителен:
– Отстаём мы, на полвека отстаём от Запада, друзья мои! У нас наука всё еще остается достоянием лишь небольшого круга учёных. В Париже я был на математических лекциях Шарля Дюпона, так по окончании дневных работ зал заполняли каменщики в замаранных фартуках, столяры, работники с окрестных строек. Они шли специально – послушать учёного профессора! У нас же знания прячутся за каменными стенами Академии – и простому люду туда входу нет.
Александр, слушая и одновременно читая статью, не скрывает одобрения:
– Прекрасный пример, как можно об ученых предметах говорить человеческим языком! Чтобы ознакомить со знаниями наших простолюдинов (в зипунах или во фраках, отнюдь не важно), излагать надо их вот, как у вас, общепонятно, а не занудно!
***
Чаще других появлялся Гоголь. Таша, завидев птичий профиль, тощую фигуру и острый длинный нос, испытывала жалость, приказывала горничным накрывать стол в гостиной, собственноручно разливала чай или кофе.
А потом вместе с Александром слушала, как забавно читает он «Коляску», «Утро делового человека», заметки о новых изданиях. Да о каких!
«Письма леди Рондо»,
«Путешествие вокруг света Магеллана»,
«Исторические афоризмы Михайла Погодина»…
А ещё обзор: «Сорок одна (!) повесть лучших иностранных писателей, изданных Николаем Надеждиным». Да-а-а, отлично потрудился Николай Васильевич! Для книголюбов прекрасный путеводитель в мире книжных новинок!
***
По субботам Александр спешил к Жуковскому, чтобы отвести душу в непринужденной беседе, встречаясь с теми, для кого литература нужна была не для барышей, а для сердца и души.
Здесь обменивались идеями, а то и спорили, без экивоков соревнуясь в иронии или едкой насмешке. Обсуждали предложенные для печати материалы.
Узнав, что будут дамы, Александр брал с собой Наташу. Она рада встречам с Катериной Андреевной Карамзиной, в уютном уголке время проходило в расспросах-рассказах о детях и домашних хлопотах.
Черноокая Россет (теперь Смирнова) поглядывала на это уединение свысока, поэтесса Евдокия Ростопчина снисходительно, но, слава Богу, не мешали общению. А за большим столом шли важные разговоры.
– Порадуй нас, Петр Андреевич. Что написал для первого тома? Читай! – побуждает Александр, и Вяземский, не чинясь, не отказываясь, читает:
– «Роза и кипарис». Графине Потоцкой посвящается.
Вот вы и я: подобье розы милой,
Цветете вы и чувством, и красой;
Я кипарис угрюмый и унылый,
Воспитанный летами и грозой.
И будет мне воспоминанье ваше,
Подобно ей, свежо благоухать;
При нем душе веселье будет краше,
При нем душе отраднее страдать.
Когда же вам сгрустнется и случайно
Средь ясных дней проглянет черный день —
Пускай мое воспоминанье тайно
Вас осенит, как кипариса тень.
Аплодисменты – награда. Ах, Мария Александровна Потоцкая… болезненно грациозная, чувствительно пылкая, соблазнительная! Самолюбиво доволен Вяземский. Известный ловелас, он оживил в памяти друзей знакомую им всем очаровательницу…
Жуковский, в свою очередь, упрекает издателя:
– Ты, Саша, мою пиесу «Цвет завета» унес и уже в цензуру хватил. Нет, голубчик, в первую книжку ее никак не помещай. Она годится, может быть, после, но для дебюту нельзя. Я отдаю тебе балладу «Ночной смотр»! Там мой истинный стиль и моя тема.
– Ну да, – смеётся Александр, – для дядьки всех чертей, ведьм и мертвецов, тема истинно твоя! – и декламирует, таинственно понизив голос:
В двенадцать часов по ночам
Из гроба встаёт барабанщик;
И ходит он взад и вперёд,
И бьёт он проворно тревогу.
И в тёмных гробах барабан
Могучую будит пехоту…
– Но каких мертвецов! – уточняет Василий Андреевич. – Преданных императору!
Шумно врывается в гостиную легендарный поэт-партизан Денис Давыдов:
– Прямо из Москвы я! Привёз определять на учёбу сыновей да с друзьями повидаться. Что нового у вас? Кто побеждает в схватках с грозной вражеской ценсурой?
После дружеских объятий Александр жалуется:
– Тяжело! И с одною ценсурою напляшешься; каково же зависеть от четырех? Общая! Духовная! Придворная! Военная! А твоя статья, друг, («Занятие Дрездена 1813 года (Из дневника партизана Давыдова)» ещё в канцелярии Военного министерства, как раз сейчас, верно, сражается. Успеешь наглядеться на ее благородные раны. Весь эпизод с негодяем генералом Виценгероде предложено убрать…
– Ну, не-е-ет! – бурно возмущается «красноречивый забияка». – «Дрезден» плох без Виценгероде, нет всей правды. Впору автору взбеситься…
– Я тоже недавно бесился, – вздыхает Александр. – Этот трусливый карликовый ценсор не хочет пропустить в моей пиесе «Пир Петра Великого» строку: «…чудотворца-исполина чернобровая жена»!
– Поистине ничто не меняется, – жеманно сочувствует Ростопчина. – Вы, Александр Сергеевич, ещё десять лет назад суть ценсуры раскрыли:
А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?
Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами;
Не понимая нас, мараешь и дерёшь;
Ты чёрным белое по прихоти зовёшь…
– Эх! Вижу, что эскадрон мой, – вздыхает Давыдов, в досаде дёргая пышным усом, – опрокинут, растрепан, изрублен саблею ценсуры… Да нам ли унывать?! Приведём в порядок: убитых похороним, раненых отдадим в лазарет, а с остальным числом всадников - ура! и снова в атаку на военно-ценсурный Комитет.
Лихой рубака победительно оглядывает собравшихся:
– Так я делывал в настоящих битвах, - унывать грешно солдату - надо или лопнуть или врубиться в паршивую колонну Ценсуры!
– А чем господин Гоголь порадует нас? Почему молчит? – возмущается Вяземский. – Что расскажет «О движении журнальной литературы»? Опасная тема, однако: про пауков и змей!
– Размышляю я, как же организуется хитрый обман, почему читателю сплошь и рядом продают гнилой товар...
Лёгкий шум разноголосицы поднимается среди гостей:
– Прибыльно продаются булгаринские низкопробные романы…
– А вы, однако, «литературные аристократы», господа…
– Живущие «между пасквилями и доносами»…
– Увы, не всем дано познать тонкости подковёрных интриг и коммерческого бума…
– Что есть журналист? – вопрошает модный поэт Бенедиктов и сам же отвечает: – Поставщик товара и слуга публики! Мы должны потрафлять вкусам публики, ибо зависим от неё.
– Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не всё ли нам равно? – в голосе Александра грустная горечь.
Но поэт-гусар, вскочив со стула и взмахнув рукой, словно шашкой врага разрубая, громогласно декламирует продолжение:
– …для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи!
Так и будем жить!
Плетнёв поддерживает:
– Так, господа! Журнальная деятельность должна быть делом людей честных, по нравственным убеждениям достойных этого поприща. Должна служить делу просвещения!
– А что, Владимир Фёдорович, – голос Александра мягок, но требователен, – я читал у вас начало статьи с многообещающим названием «О вражде к просвещению, замеченной в новейшей литературе».
Князь Одоевский кивает:
– Увидел! да, увидел я такую негодную тенденцию, решил осветить.
– Дельная, умная статья! Непременно, закончив, – в журнал!
***
7 марта 1836 в газете «Русский инвалид» А. Ф. Воейков печатает «Объявление»:
«В нынешнем году будет издаваться новый литературный журнал в С.-Петербурге. Он называется «Современник», выходит большими книгами, по 4 тома в год. Подписная цена 25 рублей; с пересылкою и доставлением на дом 30 р. государственными ассигнациями.
Вместо длинной и никогда не выполняемой программы, вместо пышнаго объявления, напечатаннаго аршинными буквами на разноцветной бумаге и налепленнаго на окнах книжных магазинов, мы скажем только, что издатель сего новаго журнала – А. С. Пушкин, автор «Евгения Онегина», «Бориса Годунова» и писем Косичкина – остроумных, язвительных и сильных красноречием здравой логики».
***
В тот же день цензор А. Л. Крылов возвращает Пушкину рукопись А.И.Тургенева «Париж(Хроника русского)».
Страшно смотреть! Красными чернилами перечёркнута половина «лихорадки парижской жизни»: фамилии, имена, события… рассказ о посещении театра и лекций в знаменитой Сорбонне, о встречах с министрами и известными деятелями…
Дескать, всё это новости политические, печатание которых данному журналу не разрешено. Вычеркнуты даже фамилии хозяек русских салонов в Париже, оставлены лишь их инициалы… Увы и ах!
***
В середине марта 1836 года Санкт-Петербург порадовала удивительно ранняя весна. Насыщены ярким солнцем предпраздничные дни. Из окон на набережной уже слышно, как трескается лёд на Неве.
«Ныне прекрасная река наша освобождается от зимних цепей необыкновенно рано, – тут же прожужжала «Северная пчела», – чего нельзя было ожидать по суровости минувшей зимы».
А в самый праздник Пасхи, ранним утром, 29 марта, скончалась Надежда Осиповна. Сергей Львович слёг в нервном расстройстве. На плечи Александра легли все заботы о погребении матери. В редакторских хлопотах его заменили друзья: благо, было на кого опереться, кому доверять.
8 апреля он везёт прах в Святогорский монастырь, а на следующий день в Цензурный комитет доставлен отпечатанный первый том «Современника», и цензор А. Л. Крылов скрепя сердце даёт окончательное одобрение – подписывает билет на выпуск.
11 апреля Гоголь и Плетнёв привозят кипы журналов, ещё пахнущих краской, из Гуттенберговой типографии на Гагаринскую набережную, в дом Баташова. Их ждёт всё знающий А. Ф. Смирдин, и Наталья Николаевна, прикрывая чёрной траурной шалью плечи и уже большой живот, получает первую выручку в обмен на расписку:
«Получено 11-го апреля от А.Ф. Смирдина 2000 р. ассигнациями
за 100 экземпляров «Современника».
Иллюстрация из интернета "Субботы у Жуковского"
Продолжение Ч.48 "Два прощания" на http://proza.ru/2025/06/02/1420